Елена Мосийчук: «Мой сын еще не осознает всей трагедии происходящего, но знает, что его мама – военная, спасает людей»

Елена Мосийчук, позывной «Мальок», военный парамедик и мама шестилетнего Даниила, в спецпроекте «Матери на войне» рассказывает о своей службе в полку «Азов», военном быте и реабилитации, а также о том, как меняются взгляды на воспитание детей после войны.

Моя война началась с…

… с Майдана. Я сама из Днепра, мы четыре дня пытались освободить захваченную обладминистрацию, у нас получилось, и с этого все началось. Когда начались тяжелые столкновения в Киеве, мы собирали помощь ребятам, возили медикаменты. Все это мы вывозили в Киев окольными путями, потому что «беркут» захватил все дороги, останавливал машины и забирал. Пару раз у нас все отбирали, захватили машину, но мы ее потом отбили. После этого началась война, я пару месяцев ездила на передовую как волонтер, а потом внаглую осталась в своем будущем подразделении, сказав: «Я от вас не уеду, останусь у вас, и все!».

Это было летом 2014 года. Я ездила по всей линии фронта, а мой друг, который стал мне братом еще с детства, был в батальоне «Азов». Я поехала к ним, попала на первого раненого, он потом умер, потому что его раны были несовместимы с жизнью. Там я увидела, что рук не хватает, а я могу помочь как медик и остаться у них. Андрей Билецкий на тот момент женщин в полк не принимал, но я сломала эту систему, уговорила его своей настойчивостью. Моя мама очень переживала и все время меня отговаривала. В первые полгода мама не знала, что я на войне, думала, что я только волонтер. О моем статусе она узнала из СМИ, и мне пришлось рассказать ей правду. Потом она встретила ребят, раненных, которых я спасала, и они объяснили, что у них тоже есть дети, как и у меня. Спасая им жизнь, я спасала и их семьи. И мама смирилась, просила только звонить ей, хотя бы раз в пару дней, выходить на связь. Она приезжала к нам на базу в гости.

Я решила пойти на фронт, потому что…

На тот момент некому было работать, ребята воевали, а мы должны были их спасать. Медик – ключевое связующее звено в каждом подразделении. Это единственный человек, который умеет поддержать бойцов и дать им возможность не отвлекаться на посторонние вещи. Это мой долг, если я что-то умею, то должна это делать. Это все равно, что идти по улице, увидеть человека, у которого приступ инфаркта, и помочь ему, если ты это умеешь. На тот момент у меня в приоритете была жизнь ребят, я отложила на дальнюю полочку мою семью и ушла на фронт. Мне и сейчас хочется туда вернуться, просто из-за ранений пока не получается, ну и сейчас там достаточно людей.

Почти год, до начала 2015-го я не была оформлена, «висела в воздухе», затем нас временно оформили в МВД, а впоследствии – в Нацгвардию, и мы подписали контракт. Когда он у меня закончился в средине 2016 года, я официально уволилась, потому что на тот момент было достаточно людей, которые выполняли те же функции, что и я. За два года на фронте я не имела возможности лечить контузии, поправить моральное состояние, поэтому ушла на лечение. Периодически я езжу на фронт, но не со своим подразделением, а с группой ASAP Тайры (Юлия Паевская, позывной «Тайра», парамедик. — прим.ред.) и с ними работаю на передовой. Так мне спокойнее сейчас. Последний раз я была зимой на Светлодарской дуге. Недавно Тайра приглашала меня в Широкино, но сейчас я лечусь, поэтому не могу.

Я получила образование военного парамедика в Эстонии, в Таллиннском военном институте. Украинское образование у меня – химик-лаборант, но по этой специальности я не работала. А вот медицина меня увлекала с детства. На фронте я была медиком и водителем. У меня был личный автомобиль, и я сама вывозила раненых. Когда был слишком большой поток, и я сама не справлялась, то мне выделяли водителя. Находясь на базе, выполняла те же функции, что и другие бойцы – убирала, собирала БК (БК — боекомплект. — прим. ред.), перегружала мины. Бывало, что и минометы таскали, все было. У меня не было такого отношения, что раз я девочка, то не буду чего-то делать. Я считаю, что если я пошла в армию, то я такая же, как и все. Иногда было очень тяжело, например, перегружать мины по 25-30 кг, но я не должна подавать вида, что я слабее. И я справлялась. Как ты себя поставишь, так к тебе и будут относиться. Мне повезло, у меня был отличный командир Палий, который стал мне отцом в итоге, ребята, которые приняли меня как побратима. Они называли меня «братанчиком», и не Лена, а Лёня.

Страшно было…

Всегда. Если человек говорит, что ему не страшно, он или лгун, или смертник. Потому что страх – это работа инстинкта самосохранения. Это нормально, когда человек боится в экстремальной ситуации. Страх позволяет быстро концентрироваться, понимать, куда бежать и что делать.

Страшно, когда ты едешь не с привычными «старожилами», а с новенькими, и когда начинают стрелять, они паникуют, и ты должен ловить их в поле.

Страшно, когда стреляет артиллерия. Когда ты сидишь в поле и не окопан, прилететь может отовсюду.

Страшно ехать на линию огня и понимать, что с этого выезда может быть двухсотый или несколько трехсотых.

Страшно, когда ты спасаешь человека и понимаешь, что его раны не совместимы с жизнью. Ты все равно настраиваешь себя на его спасение, а он умирает у тебя на руках. Вот это самое страшное – человек делает последний вдох у тебя на руках. Ты понимаешь, что тебе придется звонить его родным и говорить об этом.

Все, с кем я была там, стали мне настолько близкими людьми, наверное, ближе, чем родная семья. Потери, их физические увечья были для меня даже больнее, чем для них самих. Их поддерживали семьи, а я переживала все это внутри. Сложно каждый раз видеть их, улыбаться и говорить: «Вот видишь, я говорила, что все будет окей». И понимать, что у него нет руки, ноги или еще какие-то травмы.

Мне сейчас и по Киеву иногда страшно ходить, потому что любой хлопок, фейерверк – и кажется, что где-то стреляют. Это чувство остается, наверное, на всю жизнь. Когда я училась в Эстонии, у меня на тот момент уже был боевой опыт. К нам приезжали преподаватели, которые служили в Ираке, и рассказывали, что такое ПТСР, я не понимала, что это такое. На войне нет времени на то, чтобы проанализировать свое состояние, а когда я уже приехала домой, то поняла, что не все было так классно, как мне казалось на фронте. Мозг просто блокирует инстинкты, а сейчас я понимаю, что в некоторых ситуациях уже не поехала бы.

Если говорить об «армейском сексизме», то в моем подразделении было…

Равноправие. У нас полк большой, разделенный на несколько подразделений. В моем подразделении командир сделал так, что мы все были друзьями. Никто не позволял себе лишнего в мой адрес. Но когда меня, единственную девочку, награждали медалью, то бывали реплики о том, почему же меня награждают, а кого-то из соседнего подразделения – нет. Зависть есть везде. Но это больше личностные конфликты, а не система.

В прошлом году я была в Херсонской области, там есть база с подразделением военных связистов-женщин. Там есть насилие, но в итоге об этом девочки отказались говорить. По разным причинам. У кого-то дома муж, семья, ребенок. Она боится потерять мужа, боится об этом говорить. Мне кажется, когда закончится война, то многие заговорят о насилии. Сейчас люди бояться потерять звание, зарплату, боятся нарушить контракт и угодить в военную прокуратуру.

С бытом на войне мне…

Повезло. Нашему подразделению выделили коттеджный дом, и у меня была отдельная комната-медпункт. Я там работала и жила, со мной всегда были две собаки, а ребята жили в общей располаге. На боевых у меня всегда был отдельный спальник, ребята меня охраняли и даже строили мне отдельный туалет. Меня оберегали, как младшую сестру. В других подразделениях девочкам было похуже, люди разные, и отношение разное.

С 2014 года и по конец 2015-го мы обеспечивали себя сами, волонтеры нам привозили все – от «натовских» аптечек и до формы и берцев, оружие было у всех личное, иногда один автомат на 15 человек. Когда мы перешли в Нацгвардию, то начали получать обеспечение – к примеру, мне выделили берцы 43 размера. Нам привозили тушенку с коровьими зубами и хлеб с опарышами. Аптечки нам выдавали еще советского образца с просроченными медикаментами. Бронежилеты, которые ночью светились. Форма, которая сгорает даже не за 40, а за 27 секунд. Иногда нам выделяли БК и оружие, БК часто старое, списанное, и военные не были уверены, что оно станет стрелять. Вот так мы и воевали.

Про обеспечение прокладками говорить вообще не приходится. Их не было. Только волонтеры этим занимались. Как-то раз мы были на боевых, в поле, где никаких аптек нет, и мне пришлось написать в Facebook просьбу прислать запас прокладок хотя бы на два месяца. Мне их прислали на три года вперед! Мы их потом по-разному использовали – и вместо стелек, когда было холодно, и раны перевязывали, чтобы экономить материалы.

У нас в стране прописаны программы реабилитации, на них выделяют деньги, но…

Их не выполняют. Эти программы прописывают на несуществующие фирмы, и они не работают. Это опасно, у нас много суицидов у ветеранов. А об этом тоже молчат. Но не будем говорить о государстве.

С чего начинается реабилитация? Военный возвращается домой. Он год, пусть даже полгода, жил в тяжелых условиях, видел смерть друзей, у него кровь на руках, он, допустим, остался инвалидом. Он приходит домой, там его ждет жена, свекровь и дети. Военному, особенно тому, кто служил добровольцем, очень сложно найти официальную работу. Первые полгода стабильно он остается без работы. Жена начинает ему говорить, что он не мужчина, на что он потратил эти годы? В этот момент человек вспоминает, как у него ребята умирали на руках, а ему говорят, что он занимался ерундой. В итоге жена забирает детей и уходит, он остается один, без поддержки. Он приходит к местным властям и просит о помощи, ему же выплата положена, а ему отвечают, что у них очередь, и он сможет получить эти деньги годика через два. Человек начинает обивать пороги, метаться и понимает, что на войне он был ни за что, и его кинули.

Сейчас с реабилитацией помогают в основном волонтеры. Я сама себе помогала, пыталась найти способы, как отвлекаться от этих мыслей и воспоминаний. Начала заниматься помощью, пошла к друзьям в благотворительный фонд «Здоровое детство без границ», который на протяжении 14 лет помогает деткам. На фронте я помогала «дядям», а здесь пришла пора помогать детям погибших, тем, кто действительно нуждается в этом.

У меня два часа максимум на сон, полностью забит график, я забрала ребенка к себе от мамы, и нет времени думать про то, что было. У многих нет такой возможности.

Я лежала в военном госпитале в Цыблях, но про него молчат. Если у тебя есть УБД (удостоверение участника боевых действий. — прим. ред.), то там врачи встречают с раскрытыми объятиями, проводят физическую и психологическую реабилитацию, там лес, озера, и три месяца ты просто отдыхаешь. У меня ни разу не попросили денег за лекарства. Они не знали, кто я, не знали, что я народный герой (орден «Народний Герой України» – негосударственная награда, которая присуждается военным, медикам, волонтерам, военным репортерам методом общественного голосования и обсуждения. – прим. ред.). Мне, наоборот, предлагали продлить лечение. И эту больницу обеспечивают волонтеры, меценаты. Я тоже не знала об этом госпитале. В мае я поехала к сыну на день рождения, мне стало плохо, и меня отправили туда. Теперь я ребятам об этом месте рассказываю.

ПТСР у женщин и мужчин проявляется…

По-разному. По моим наблюдениям, личной статистике, мужчины быстрее срываются. Я видела очень много случаев, когда ребята на боевой действительно срывались – они плакали, убегали, просились домой, искали любой способ уехать. У женщин психика сильнее. Женщины более стойкие, особенно если у них есть дети, так как женщина уже прошла этот тяжелый этап родов.

Ни у одной девочки, с которой я сталкивалась на войне, я не видела истерики в сложной ситуации. Не видела ни одной девочки, которая бы отказалась выполнять приказы, не соответствующие ее должности. Многие, наоборот, рвались туда, куда другие отказывались. Когда у ветеранов, окончивших службу и вернувшихся домой, спрашивали, вернутся ли они на фронт, 80% мужчин сказали «нет», а 99% женщин говорят «да, я вернусь».

Мой сын знает, что его мама…

Военная, спасает людей. Моему сыну Даниилу сейчас шесть лет, ему было три года, когда я уходила на войну. Все это время моя мама рассказывала ему, где я и что делаю. Как ребенок он еще не осознает всей трагедии происходящего, но он гордится мамой и хочет быть военным. Мы сейчас пытаемся поступить в военный лицей, потому что он хочет, стремится там учиться, он очень умный. По тестам он получил высокие оценки и готов учиться, хоть бабушки его и разбаловали. Я как военный человек хочу порядка и дисциплины. Когда я работаю, должно быть тихо, а ребенок у меня – ураган, который с утра и до ночи просто не останавливается. Даже моя хаски, привыкшая к войне, от него прячется!

Мы привыкаем друг к другу. Мы долго не виделись, и сейчас строим отношения как друзья. У меня не было ротаций, и я за три года приезжала максимум четыре раза на три дня. Я очень скучала, хоть и могла по скайпу позвонить домой.

До его трех лет я была мамой-наседкой, надышаться на него не могла. После войны у меня другая тактика – даю ребенку больше свободы и выбор. Если он хочет ходить на плавание, а не на бокс, то мы будем развивать это. В образовании – то же самое: у него хорошо получается английский и математика, а не рисование, как у меня в детстве. И хорошо, будем работать в этом направлении. Но при этом я пытаюсь воспитывать его с детства как мужчину. Если надо отругать, я отругаю. Рукоприкладства в нашем доме нет, меня так воспитывали, и я так воспитываю, но угол и подушку на поднятых руках, как в армии, мы практикуем. После бабушек это сложно, но я понимаю, что нужно терпение и время.

О войне я рассказываю сыну все, как есть. Рассказываю, что есть дураки и умные люди, что и глупые смерти были. Я вообще собираюсь написать книгу о войне, о своих побратимах. Ведь наши дети будут расти вместе и рассказывать друг другу истории о своих родителях. Учитывая все попытки переписывать историю, я бы ввела в школах и детских садиках встречи с военными, чтобы дети знали правду.

Я мечтаю о…

Всю жизнь мечтала стать военной. Пока была на фронте, думала, что для этого есть предпосылки, но у нас поменялось командование, и у меня не получилось, потому что я женщина. Хотя мой диплом и опыт позволяют, мне не дали этого сделать. Вряд ли я буду строить военную карьеру в нашей стране. Возможно, лет через пять уеду за рубеж и буду заниматься этим там.

На данный момент я пытаюсь делиться своими знаниями с гражданским обществом – делать вышколы, курсы, лекции. Хочу обучать детей, ведь даже при обычной автокатастрофе нужно понимать, как реагировать. Хочу преподавать в детских домах, бесплатно, ведь про тех деток вообще забывают. И, возможно, новое поколение построит новую армию по нашему примеру.

Беседовала Галина Ковальчук. Фото: Таня Довгань

Проект осуществляется при финансовой поддержке Правительства Канады через Министерство международных дел Канады. 

— Читайте также: Андріана Сусак: «Було важко, коли люди гинули у тебе на руках, і ти відчувала, як життя виходить з нього, а ти йому кричиш: «Живи!»»