Анна Ельская о профессии молекулярного биолога

Насколько важны для биолога пипетки, зачем нужны публикации в зарубежных журналах и почему в украинской науке так мало женщин

В Украине крайне мало женщин, которые сделали важный вклад в развитие точных наук, ведь это не просто «неженская» профессия, но традиционный «мужской клуб», в котором к успехам ученых-женщин относятся ревниво и редко поддерживают. Академик НАН Украины, директор Института молекулярной биологии и генетики, профессор Анна Ельская – одна из этих редких ученых – рассказала о своем вкладе в основание и развитие молекулярной биологии в нашей стране и о том, каково заниматься наукой сейчас.

Как вы полюбили молекулярную биологию? Ведь вы хотели стать физиком?

Я ее полюбила по нужде. По окончанию школы я хотела поступать в МГУ, но родители меня не пустили – сказали, что у нас нет материальных возможностей для этого. Сейчас многие уже знают, что можно подрабатывать и учиться, но тогда еще таких возможностей не было. У нас в Донецке было три института – медицинский, педагогический и политехнический. И папа отвез мои документы в медицинский, поскольку я окончила школу с золотой медалью. Со второго курса я увлеклась биохимией и пошла в биохимический научный кружок, и работая там, увлеклась потихоньку наукой.

После четвертого курса я поняла, что не буду работать врачом. Меня звали на две клинические кафедры, но, побывав на практике в больнице, я увидела, что вопреки разговорам больных не могут лечить, исходя из их индивидуальных потребностей. Например, я присутствовала при приступе бронхиальной астмы, который не могли купировать, так как было всего одно лекарство, которое не подходило этому больному. На это было тяжело смотреть, и я себе сказала – не хочу, не смогу так работать. А моя близкая подруга стала терапевтом, и оставляла у больных всю свою зарплату где-нибудь под блюдечком.

Вы были у истоков молекулярной биологии в Украине. Какие задачи вы перед собой ставили?

Мы начали заниматься в Институте биохимии нуклеиновыми кислотами – одни из первых, был еще в Киеве отдел С. М. Гершензона. А потом на базе нескольких учреждений создали Институт молекулярной биологии и генетики. Наш отдел вошел туда как базовый, а наш руководитель, Геннадий Харлампиевич Мацука, стал директором института – он очень светлый человек, хороший ученый.

Честно говоря, мы пришли в новую отрасль практически безграмотными, потому что школы никакой не было, учиться было не у кого. Может быть, от недостатка знания мы были такими бесстрашными! И брались за проблемы, к которым, уже имея опыт, наверное, и не подошли бы. Например, биосинтез белка изучали тогда в основном на микроорганизмах, а мы стали на животных организмах все это изучать ничтоже сумяшеся – одни из первых в мире. Мы учились, ездили в Москву, Новосибирск. За рубеж, к сожалению, не пускали.

Я каждый год, за собственный счет, участвовала в так называемом «научном туризме» — ездила на большие конгрессы Федерации европейских биохимических обществ и другие форумы. От Советского Союза формировалась большая делегация, даже за свои деньги туда попасть было очень непросто, и мы ехали. В молодые годы я не пропускала ни одного такого мероприятия, и это очень много давало. У нас, например, завязались замечательные контакты с французскими учеными.

Однажды со мной произошел печальный случай. Один из французских академиков, Жан Пьер Эбель, как-то приехал в Киев. Я была, как говорится, к нему «приставлена», и сопровождала на экскурсиях и рабочих встречах. Он в ответ пригласил меня в Париж поработать в его Институте, меня вроде бы утвердили в Президиуме АН СССР, а когда я пришла в наш Президиум уже узнавать дату поездки, то мне сказали, что нашу квоту забрала Москва, и я никуда не еду. Помню, как сейчас, как я шла по Владимирской и слезы текли градом – так мне было обидно. А потом Геннадий Харлампиевич сказал: «Аня, вы – женщина, не член партии, вас никогда не пустят».

Когда «железный занавес» упал, я ездила очень много – работала и в США, и в Германии, и в Польше. Но тогда для меня, 28-летней, поездка за рубеж имела бы колоссальное значение – я могла окунуться в передовую научную среду, научиться многому. Я понимаю наших ребят, которые уезжают. Если ученый талантливый, умный, способный, то в Украине, к великому сожалению, он не может себя реализовать. Кроме того, он приезжает, например, из Полтавы или Днепра, и ему жить негде, если заводит семью, то кормить ее не за что. За рубежом наши ученые, конечно, получают отличный опыт, но с другой стороны – мы теряем их. А на западе они не всегда могут добиться успеха: конкуренция очень высока, кроме самих американцев, активно работают китайцы, индусы, россияне. Но последнее время денег на науку в США выделяется значительно меньше. Если раньше в Health Institute принималось 30-35% от поданных проектов, то сейчас – около 8%. Но украинцы там получают доступ к замечательному оборудованию, имеют достаточный доход, чтобы жить и поддерживать семью.

У меня в случаях сравнения возможностей у нас и на Западе возникает страшное чувство обиды. Когда я работала в Германии и мне нужен был препарат, то я запрашивала его по телефону в компании, с которой у института был контракт. И мне его доставляли на следующий день, в крайнем случае – через неделю, если это что-то уникальное. В Украине, даже если у тебя есть деньги, то в принципе его можно и не купить. Еще нужно значительно заранее препарат заказывать, согласовывать, если это зарубежная фирма, есть и посредники, которые продают его втридорога. А если хочешь провезти через границу, то препарат нужно оформлять как гуманитарную помощь, и все эти обстоятельства – просто катастрофа.

Если говорить об оборудовании, то когда мы начинали, автоматическая пипетка у нас была одна на лабораторию, и мы ее берегли для самых важных экспериментов. А в немецком институте они стояли просто в ряд, и можно было брать, не глядя. Мы сдружились с профессором Ниерхаузом, он всегда очень сочувствовал мне. Когда я уезжала после полугода работы в его отделе, он с сотрудниками загрузил, наверное, полкупе разными реактивами и оборудованием – элементарными вещами вроде пипеток, пробирок, наконечников. Кажется, что это такие детали, но они значительно упрощают и улучшают работу.

Например, не было коллектора фракций, и мы, сменяя друг друга, сидели сутками и меняли пробирки под колонкой. У нас уже есть лабораторный анекдот, когда мой муж привез раскладушку мне на работу и попросил поспать, пока он сам будет переставлять пробирки. Поскольку он «технарь», то изумился нашей «системе» и предложил ее автоматизировать. Но ведь такие приборы существовали, просто их у нас не было, и купить не было денег. Да и сейчас ситуация не слишком отличается. Очень обидно, что у нас много по-настоящему талантливых ребят, но они уезжают, и я не могу их в этом упрекнуть.

Где лучше получать профильное образование? В Украине могут дать фундаментальные знания по молекулярной биологии?

Да, школа еще сохранилась. Сейчас университеты правильно делают и стараются привлекать академические институты, создают общие кафедры, приглашают преподавать. Из нашего института как минимум 20 человек читают лекции и ведут занятия в разных вузах – в Киево-Могилянской академии, университете имени Шевченко, КПИ в частности. Это дает возможность получать достаточно приличное образование, и за рубежом специалисты с украинскими дипломами и степенями востребованы. Но у нас теряется среднее звено ученых – люди в возрасте 40-45 лет уже потеряны, остались те, кому 60-65 лет. И насколько долго это продлится?

Я читала курс лекций, но сейчас уже не преподаю. Чтение лекций, если к этому относишься ответственно, — тяжелый труд, и я уже просто не выдерживаю. Иногда бывает, что читаю лекцию по приглашению или на выезде, но не более того.

Опишите, пожалуйста, ваш типичный рабочий день.

У меня самые разнообразные обязанности. Раз в неделю или две у нас бывает заседание ученого совета либо дирекции, где решается масса вопросов. Раз в две недели проводим научные конференции, где заслушиваем доклады коллег, иногда приглашаем ученых из других институтов или к нам приезжают зарубежные ученые.

Я являюсь редактором нашего журнала «Биополимеры и клетка», и это тоже большая работа. Так сложилось, что я сама вычитываю все тексты, которые мы публикуем на английском языке. И хотя у нас хорошие переводчики, они – не специалисты в этой области и иногда допускают ляпы. Вычитывать научные статьи довольно сложно, так как я глубоко изучила определенную область, но в журнале спектр тем гораздо шире, и приходится часто гуглить. На это уходит много времени, поэтому я посвящаю целые вечера дома этой работе.

Достаточно времени отнимает «бумажная работа»: отчеты, запросы. Также я на общественных началах руковожу отделом с двумя лабораториями, которыми занимаются мои ученики – Алексей Солдаткин и Борис Негруцкий, уже профессора, один уже член-корр. Но я все равно стараюсь быть в курсе и участвую в заседаниях лабораторий, где заслушиваются статьи, результаты работ, обсуждаются планы. У нас есть Ученый Совет по защитам диссертаций, к его заседаниям нужно подготовиться, чтобы проводить эффективно. К нам приезжают защищаться со всей Украины, и это очень ответственная работа.

Дополнительно я – председатель секции «Науки про життя» в комитете по госзаказам при Министерстве образования и науки. Там утверждаются и сопровождаются научные проекты – некоторые из них очень неплохие, но чтобы их внедрить, нужны дополнительные средства.

Возникает и масса хозяйственных вопросов: где взять деньги, чтобы оплатить коммунальные? Как у нас обстоят дела в связи с повышением минимальной зарплаты, а бюджета на это нет? Не говоря уже о том, что нужно менять раковины или трубы, потому что они проржавели, а где взять на это деньги? И на такие вещи приходится до 50% моего времени.

Как на фоне всех этих занятий заниматься собственно наукой?

На науку как таковую у меня остается около 20% времени. Своими руками я давным-давно не работаю. Я любила экспериментировать в лаборатории, говорили, что у меня хорошие руки – в биохимии это тоже очень важно. Но сейчас моя научная работа заключается в том, что я планирую исследования с коллегами, мы их обсуждаем, а потом я тщательно проверяю результаты проведенных экспериментов. Конечно, я много читаю, стараюсь быть в курсе происходящего в мире. У нас ведь есть еще и такой момент: эксперименты очень длительные. Нельзя на полдня пойти в лабораторию, поработать, и результаты готовы. Эксперименты длятся неделями, иногда месяцами, и постоянно уделять этому время я к сожалению не могу.

Какие умения и навыки нужны, чтобы с этим справляться?

Нужно в первую очередь умение организовывать свое время. Я воспитывала его еще со времен аспирантуры, и до сих пор храню записи – со списками по пунктам, что я должна сделать каждый день. Я делаю это и сейчас, так как организованность имеет колоссальное значение.

Очень важна ответственность – если ты что-то взялся делать, но не доводишь до конца, то подчиненные, видя это, перестанут тебе верить. На них это тоже влияет.

В науке хорошо иметь аналитические способности, а также творческий ум – это редкий для ученого дар. Такие люди обладают живым воображением, они – даже авантюрного склада, и бросаются к идеям, которые всем кажутся бредовыми. Но и организованность, критическое отношение тоже очень важны.

Ученому очень полезно быть самокритичным и хорошо воспринимать критику со стороны. Когда мы заслушиваем годовые отчеты, то на заседаниях у нас часты каверзные вопросы и критика, у нас к этому коллеги привыкли. Ведь бывает, что человек критику воспринимает как обиду. Но из любого критического замечания, даже самого недоброжелательного, всегда можно извлечь пользу. Я настаиваю, что нашим ученым нужно печататься в зарубежных журналах. Мне отвечают, что наши работы не всегда принимают. Да, могут не взять, но вам очень опытный рецензент даст анализ статьи и замечания, которые будут нужны в дальнейшей работе, а это полезно. Сейчас очень трудно пробиться в иностранные журналы – отношение к украинской науке часто снисходительное и сочувствующее, говорят, что мы можем сделать с такими ограниченными возможностями?

Вы хотели, чтобы ваши дети тоже были учеными?

Никого из детей я не агитировала заниматься наукой, давала им свободу. Мой сын – ученый, профессор при медицинском центре университета в Канзасе. Он живет уже 25 лет в США, я его «вытолкала», как только открылись границы. Но, честно говоря, жалею об этом – они все равно там чужие люди, и когда подают кандидатуры на конкурс, все же предпочтительны дипломы из Йеля, а не Киевского университета. Думаю, что сын состоялся бы полнее все-таки в Киеве.

Как мне кажется, полноценно в американское общество вписывается второе поколение. Его дочь, моя внучка, студентка колледжа – она уже американка. Моя дочь – лингвист, переводчик, и наука ее никогда не привлекала. Она тоже в США живет, второй внук – в Голландии, закончил магистратуру в Университете Амстердама, он аналитик-экономист, работает в банке и параллельно поступил в аспирантуру.

А в Киеве остался только один мой внук, который входит в Стратегическую группу советников при Кабмине – очень много работает по реформам. Павел верит в то, что их можно провести в нашей стране, и эта вера вдохновляет меня, потому что свою я потеряла. Вот есть банальное утверждение: «политическая воля», и мне кажется, что у нас ее нет. Ведь должен быть такой человек, который соберет волю в кулак и, теряя для себя что-то, проведет реформы, а его нет. Во Франции был де Голль, в Великобритании были Черчилль и Маргарет Тэтчер, в Германии сейчас Ангела Меркель – это личности, которые проявляли политическую волю. Такую волю, только злую, проявляет Путин, потому что, наверное, образование не то получил.

Как женщине-ученому сочетать карьеру и семью?

Сегодня очень многие женщины-ученые на Западе и в Америке пошли по такому пути – до 40 лет делают карьеру, а потом рожают детей. Сейчас хорошо развиты технологии медицинские и есть разные возможности. Конечно, трудно совмещать, многое зависит от окружения. Мне очень повезло, потому что не с нами, но рядом жила мама, которая много помогала, а мой муж, и сам хороший ученый, понимал, что такое наука, и каково это – заниматься ею. Эти факторы сыграли большую роль, так же, как и мой руководитель, с которым мы многие годы шли вместе – он меня всегда поддерживал. Понимаете, женщины по природе своей менее агрессивны, а в карьере нужна амбициозность, агрессивность, в хорошем смысле этого слова. Агрессивность женщин направлена на сохранение жизни детей и семьи. Вот почему я говорю, что мне повезло – мне помогали. Одна с двумя детьми я, может быть, чего-то и добилась, но значительно позже и не в таком размере.

Я наблюдаю, что многие ученые-мужчины ревниво относятся к женщинам, которые умнее их. Допустить такое для них очень трудно. Я знаю достаточно женщин, которые сделали бы карьеру, если бы их поддерживали. Это есть и на Западе, но там очень активно борются за гендерное равенство в науке. Если 30 лет назад ключевые лекции (key lectures) на конгрессах, симпозиумах читали в основном мужчины, то сейчас половина лекторов – женщины. Этим вопросом занимаются целенаправленно.

Почему в украинской науке так мало женщин?

В Украине с гендерным равенством грустно – у нас всего три академика-женщины, член-корров чуть больше, и это на две сотни мужчин. В президиуме Академии наук – одна женщина, из директоров академических – две-три. Может, благодаря тому, что я женщина, но у нас в институте несколько заведующих отделов – тоже женщины, они успешно работают, и я их поддерживаю, так же, как и мужчин. У нас довольно много работающих женщин имеют детей, и мы идем им на встречу, составляем гибкие рабочие графики, и они могут приходить не в 9.00, а работать по собственному графику. Да и в сознании общества понемножку происходят перемены, оно начинает понимать, что женщины – вроде бы как «тоже люди»!

На международных гендерных панелях, в которых я участвовала, были женщины из Африки, Южной Америки, где ситуация еще хуже. В принципе речь идет образно о «стеклянной трубе», в которой все движутся вверх, но постепенно из нее выпадают женщины, а на верхушке остаются в основном мужчины. У нас была встреча ученых с премьер-министром Гройсманом – из 70-80 человек было всего пять-шесть женщин, учитывая Лилию Гриневич и других чиновниц. В комитете Кабмина по присуждению премий я вообще одна. Это грустно, ведь женщины у нас разумные, талантливые и очень работящие.

Есть несколько причин, почему так мало женщин: это традиции, мало общественного внимания, направленного на эту проблему, мало влияния государственных институций. Конечно, играют роль и биологические различия. Я всегда считала и считаю, что человека нельзя назвать только социальным существом. Это биологически-социальное существо, поэтому есть определенные свойства, больше присущие женщине. Конечно, надо вести целенаправленную политику и давать больше возможностей для женщин, но я не думаю, что надо насильственно уравнивать их с мужчинами. Есть женщины, которые счастливы и находят себя в этом неравенстве, они удовлетворены ролью, которую играют, она их страивает, и тащить такую женщину в парламент смешно. Есть смысл поддерживать тех, у кого есть амбициозность и стремление чего-то достичь, а не просто устанавливать квоты. Скажу крамольную вещь: какое может быть равенство между мужчиной и женщиной? Они ведь разные существа. Они должны иметь равные возможности – к образованию, развитию, в карьере, но не буквальное уравнивание. Природа женщины – психологическая, физиологическая – отличается от мужской, и задавливать ее, вкладывать в какие-то рамки – не имеет смысла.

Моя внучка в США – ярый борец за гендерное равноправие, активный человек, была ужасно разочарована выборами и переживала. Америка выстоит, я думаю, там достаточный запас прочности – демократические традиции, противовесы во власти. И мы ведь тоже не всю Америку знаем: есть Восточное и Западное побережья, где отлично развита цивилизация, культура и наука, а есть средняя Америка.

Например, в Канзасе были заявления о том, чтобы запретить Дарвина. Есть Америка, которая аплодировала Трампу и его популистской речи. Дочь говорит, что половина американцев в восторге, ждет, что снова страна станет великой. Америка разделилась. Но может быть, в Трампе победит прагматичность: он окружает себя разными людьми, многие из которых известны далеко не пророссийскими взглядами. Время покажет.

Беседовала Галина Ковальчук. Фото из личного архива Анны Ельской

— Читайте также: Александра Иванова о профессии астронома