Татьяна Гордиенко
Что значит быть бабушкой? Время бежит неумолимо и, возможно, для некоторых из нас новый этап жизни совсем не за горами, а кое-кому не мешало бы задуматься над тем, что чувствуют и чего хотят старшие женщины семьи. Писательница и журналистка Робин Маранц-Хениг рассуждает об опыте поколения.
Сцена в роддоме
Я была с моей дочерью в роддоме. Зять тоже там был. Я была очень рада, что меня вообще туда позвали, я согласилась на все условия дочери, мучившейся схватками: не трогать, не говорить. Я понимала, что то, что происходит — только ее труд, приключение и история, я молчала и не обнимала ее, как мне этого ни хотелось. Я даже не спала все 12 часов, пока длились схватки — потому что, говорят, храплю, а я не хотела ее беспокоить. Я была благодарна за возможность присутствовать там и боялась все испортить. Когда моей дочери сделали все-таки эпидуральную анестезию, она вернулась в свое более привычное состояние и можно было говорить, хотя я все же воздерживалась от объятий. Я знала, что меня пригласили на это важное действо в качестве боевой родственницы, которая способна отстоять права роженицы, если что-то пойдет не так — такая у меня способность, превращаться в мать-львицу, не смотря на то, сколько лет моему детенышу. Но что мне было делать, когда все шло хорошо? Я вдруг оказалась в плену собственной неуверенности.
Когда малютка родилась в 7:47, огромная бабушкинская любовь не свалилась на меня одним махом. Меня посетило смутное чувство вины: у деточки был нос картошкой и я подумала, что это все моя наследственность. И, конечно, малышку давали поочередно папе и маме на грудь, а мне, конечно, нет. И я понимала, что я тут и не при чем, но эти 12 часов я так переживала и поддерживала и… в общем, даже не попросила дать мне ее на руки, подержать. Я сказала себе: сейчас не твое время, это было привилегией вообще присутствовать при рождении семьи, радуйся. Но непонятное чувство не покинуло меня.
Что есть бабушка?
Когда я вернулась в роддом с мужем во второй половине дня, любовь наконец накрыла меня с головой: мне дали подержать внучку и у нее был самый красивый в мире носик. Теперь, три года спустя, я понимаю, что эта сцена в родзале — это метафора бытия бабушки: волнение от того, что тебя пригласили участвовать, радость о того, что твой ребенок становится родителем, недовольство от того, что держаться нужно на расстоянии вытянутой руки от новой семьи, которая появляется на свет.
Есть в положении бабушки горькая правда: это наше последнее явление свету, последнее превращение. Когда приходят дети, они должны и уйти, отдалиться — так устроена жизнь. Я с нетерпением ждала внуков. Приближалось мое 60-летие и я была охвачена, как и многие сильные и деятельные женщины из поколения бэби-бумеров, желанием иметь внуков. Я хотела держать в руках теплый сверточек, вдыхать неповторимый детский запах, чувствовать свою связь с этим ребенком, такую же, как когда я держала на руках моих дочерей. Хотела, чтобы малышка узнала меня, доверяла, утешалась рядом со мной. Хотела, чтобы ребенок задал цель моей жизни.
Почему мы так чувствуем? Мы хотим вернуться в нашу юность, когда не только наши дети были сверточками бесконечных возможностей, но и мы сами? Или наше желание более альтруистично: надежда, что наши дети познают радость родительства? А может нам скучно и нужно что-то, чтобы себя занять? Думаю, что в большинстве случаев, желание иметь внуков имеет те же причины, что и желание иметь детей, те же особенности в виде неуверенности, инстинкта и преданности, но разница в том, что в этот раз не ваши чувства будут работать, а ваших детей, ставших родителями. А дети часто уверены, что у них полно на это времени. А мы, бабушки и дедушки, знаем, что наше время ограничено.
Становясь старше
В последние годы своей жизни моя мама говорила о страхе старения. «Кто эта старуха в зеркале?» — говорила она, пытаясь шутить. И добавляла серьезно: «Почему я теперь никому не нужна? Почему я стала лишней?» Я раздражалась и говорила: «Все так себя чувствуют!» И самое жестокое, что я могла сказать своей умной маме, это было указание, на то, что она говорит избитыми фразами. Она умерла в прошлом году в возрасте 92 лет, и за мое раздражение в ответ на ее ощущение ненужности теперь я мучаюсь чувством вины. Зачем я была так резка? Она всего лишь пыталась нащупать контакт со мной, выразить ту личную истину, которая и делает это клише универсальным. Она была пожилая и одинокая женщина, напуганная тем, как тускнеет с неумолимыми годами ее когда-то блестящий интеллект. Она хотела просто поговорить. И, возможно, она хотела сделать то, что делают мамы и бабушки: подготовить нас к своему отсутствию.
В работе родителя есть это странное самообнуление: все, что мы даем детям нужно им для того, чтобы потом справиться без нас.
Я знала об этом, когда растила своих дочерей, но тогда я этого не чувствовала всей душой, а только понимала умом. Я знала, что буду жить, каждый год веселясь дням рождения моих детей. Но как бабушка, я наконец почувствовала, что время мое не бесконечно. Что большую часть жизни моих внуков меня не будет рядом с ними.
Моя подруга Барбара живет в Нью-Йорке, но каждый месяц ездит навестить внуков в Вашингтон. В один из ее приездов младший внучек попросил поиграть с ее украшениями. Он показал на ее обручальное кольцо: «Бабушка, а можно когда-нибудь это будет мое кольцо?» «Да, конечно,» — ответила Барбара. Малыш взял в руки кольцо, подаренное на помолвку: «А можно это кольцо когда-нибудь будет моей жены?» «Конечно,» — снова ответила Барбара. «А потом до меня дошло — я никогда не увижу его свадьбы, не познакомлюсь с его женой!» — сказала мне она. В этом и заключается двойственность положения бабушки: твои мысли направлены в будущее, в том числе и в будущее внуков, которых ты обожаешь, но в то же время, ты помнишь о том, что тебя там не будет. И есть в этом особенная красота и особенная боль.
Источник: nytimes.com