Дарья Касьянова: «Наш диагноз – тотальное безразличие, а потом кто громче крикнет, что он все предвидел»

Красивая картинка о помощи сиротам – в преддверии какого-нибудь большого праздника счастливые донаторы и их подопечные радуются плюшевым мишкам, новым сапожкам и шариковым ручкам. Однако реальная помощь – это не глянцевые фото раз в году, а системный, регулярный и индивидуальный контакт с ребенком. И понимание того, какие масштабы приняла катастрофа социального сиротства в Украине. Об этом рассказывает Дарья Касьянова, программный директор международной благотворительной организации «СОС Дитячі містечка Україна».

Дарья, как долго вы работаете в сфере социальных проектов?

В социальной сфере я уже одиннадцатый год. До этого я преподавала в вузе, защищала кандидатскую диссертацию не по этой теме, моя специальность «Социальная экономика, демография, социальная политика», но как оказалось потом, в жизни не бывает ничего случайного. Я экономист по образованию, выросла, училась и работала в Донецке, много преподавала международную экономику, маркетинг, международный маркетинг. Преподавателем я работала семь лет и очень это любила, видела отдачу от студентов, но чувствовала себя нечестной, потому что была теоретиком. Да, я училась в вузе, аспирантуре, участвовала в конференциях, но у меня постоянно были сомнения, такова ли реальная ситуация в жизни, как я рассказываю на лекциях.

С апреля 2007 года я перешла в практическую плоскость социальной темы. Я работала в благотворительном корпоративном фонде, затем в проекте «Зігрій любов’ю дитину», тогда президентом был Виктор Ющенко, который инициировал большую программу покупки домов многодетным семьям. У меня одна дочь, а я знакомилась с людьми, у которых 17 родных детей. Для меня невероятным была мотивация этих родителей, любовь, забота, вера. В 2008 году в рамках этого проекта я познакомилась с семьей, которая воспитывала приемных детей, до этого у меня не было опыта общения с такими семьями, я не ездила в детские дома. А эта семья жила в Крыму, и у каждого приемного ребенка была жуткая история – например, трехлетнего мальчика мама продавала за дозу наркотиков в Судаке, его насиловали мужчины. И я не знала, что делать – плакать ли, или идти воевать, чтобы так не происходило. Моей дочери в то время было пять лет.

Эта тема меня поглотила. Тогда и появился проект «Сиротству – нет», в рамках которого мы занимались системными решениями, стали активными лоббистами реформирования интернатных учреждений, и нам удалось многое сделать в этом направлении до войны и после нее. В 2014 году я занималась эвакуацией людей из Донецкой области – мы вывезли 42 тысячи человек с мая по август, в самый сложный период. Затем был проект «Травма войны», где мы искали психологов, обучали, координировали их работу, работали с детьми. Позже работу психологов запретили в Донецке и неконтролируемых территориях. Во время войны тема сиротства обостряется, но при этом чувство семьи усиливается, и количество желающих усыновить детей из Донецка, Луганска выросло, нам звонили, писали многие люди.

Я поняла, что моя работа в проекте является все же локальной адресной помощью, а мне хотелось большего. Поэтому я начала работать в фонде «СОС Дитячі містечка Україна», это большая международная организация, которая в мире работает с 1949 года. Они начинали в Австрии, как раз в послевоенное время. Мне это очень импонирует, поэтому почти год я здесь, и параллельно возглавляю «Українську мережу захисту прав дитини», куда входят девять организаций, работающих в сфере прав детей, права на семью, профилактики сиротства.

Какова ваша мотивация заниматься такими проектами, как у «СОС дитячі містечка»? Почему вы это делаете?

Я профессионально работаю в социальной сфере, и здесь, как в любом бизнесе, можно применять матрицу бостонской консалтинговой группы – «дойные коровы», «проблемные дети», то есть я точно знаю, где я могу получить ощутимый результат, который дает мне ресурс. Он, конечно, совсем другой, чем в других сферах – это не прибыль. Например, я консультирую людей, которые хотят усыновлять ребенка, проходит время, у них заканчивается «розовый» период, адаптация ребенка, они уже понимают, что у них нормальная семья – для меня это очень вдохновляющий момент. В моем окружении огромное количество усыновителей и усыновительниц, приемных родителей и родителей-воспитателей, и сопричастность к этому очень меня мотивирует и дает ресурс.

Есть и вещи, которые меня демотивируют, – непрофессионализм системы, а также неравномерность развития. У нас есть периоды прогресса, а потом стагнация, сейчас есть большая проблема с обеспечением прав ребенка. В Украине дети – самая незащищенная категория населения, даже ребенок в семье не защищен, родители не знают, как защитить его права, более того, не знают о наличии этих прав. Это большой системный сбой, и самое грустное то, что многие политики любят озвучивать эту проблему, особенно под определенные даты, но если говорить о конкретных действиях, то у нас больше популистов, которые любят поговорить, но не делают защиту прав детей своей рабочей программой. Это разочаровывает.

— Читайте также: Повнота свобод: Як допомогти дитині знати її права

Конечно, есть опыт европейский стран, совершенно фантастический для нас. Я была в Финляндии, где на каждую семью есть два социальных работника, есть специально подготовленные семьи выходного дня, проводятся очень аккуратные, деликатные интервенции по мониторингу состояния ребенка. При этом основная задача – соблюсти права ребенка, сохранить его в семье, никто в интернат его не отправляет. Есть и «малые групповые дома», рассчитанные на максимум  пять детей, которые пережили травмы.

В Украине тоже есть опыт успешных проектов, но беда в том, что нет устойчивости и преемственности. Когда финансирование заканчивается, проект умирает, потому что государство его не поддерживает, более того, часто работу «попередников» зачеркивают. Примеры устойчивых успешных проектов – единичны, и работают на голом энтузиазме. В декабре 2014 года на базе детского дома мы в Днепре запускали центр поддержки семьи и детей «Добре вдома», в партнерстве с международной организацией «Надія і житло для дітей». Все это мы передали в коммунальную собственность, и теперь у тамошних работников копеечные зарплаты – у директора две тысячи гривен, например, но люди работают, потому что видят колоссальный результат. В интернате у них было около 50 детей, а сейчас за год у них проходит около тысячи семей, которым они реально помогают. Они гордятся индивидуальными планами работ, которые выписываются понедельно, они видят прогресс у детей, многих они вернули из интернатов. Эти примеры можно уже описывать, тиражировать и внедрять. Но нет координатора, который бы собрал всех и прописал стратегию. Нам не надо осваивать космос, мы можем двигаться маленькими шагами. Приоритет – сохранить ребенка в семье.

В популярных представлениях благотворительные фонды только тем и занимаются, что перерезают ленточки и устраивают конкурсы рисунка, а на самом деле большую часть их работы составляет юридическое сопровождение криминальных дел, например. Что в реальности составляет большую часть вашей работы?

В рамках «СОС Дитячі містечка» мы проводим мониторинг качества предоставляемых услуг, взаимодействуем с нашими государственными партнерами по продвижению европейских стандартов поддержки семьи, это профилактика сиротства либо семейные формы воспитания, и возможности внедрения этого на национальном уровне, на уровне громады. Это составляет 60% нашей работы.

Также мы ведем конкретные случаи семей и детей, смотрим, где нужно наше вмешательство, что мы упустили, что можем предотвратить, если есть неявные проблемы. В Украине у нас три основных направления работы. Первое – укрепление семьи, мы работаем в Киевской, Луганской областях с семьями, где есть риск, что ребенок окажется в интернате. Когда к нам обращается семья, мы рассматриваем ее проблемы, а бывает такое, что проблемы нет. Например, развод – большая травма для ребенка и семьи, но риск того, что ребенка отправят в интернат, минимальный. В тех случаях, если ребенок становится объектом манипуляций в процессе развода, мы можем выступить в качестве медиатора. Мы предлагаем снизить градус общения, подключаем психолога для мамы и ребенка, особенно если детей несколько.

Как правило, наша целевая группа – семьи, где мама после развода сама воспитывает нескольких детей, и с ней что-то случается, например, она заболевает. У нас была такая ситуация в прошлом году, которая усугубилась тем, что это были переселенцы, они выехали из Луганска в Старобельск. У мамы начала прогрессировать онкология, мы связались с врачами, и они сказали, что ей осталось жить лишь некоторое время. У этой женщины не было родственников, муж погиб еще перед войной, и она попросила о помощи, чтобы дети ни в коем случае не попали в интернат. Патроната тогда не было, эта форма опеки появилась позже, и до сих пор в Луганской области нет обученных кандидатов в патронатные родители. С детьми, мальчиком-подростком и девочкой-первоклассницей, работали психологи, мы подготовили семью, которая временно их взяла к себе. Причем дети навещали маму, и после ее смерти мы переместили их в постоянную приемную семью. Мы приложили много усилий, чтобы эти дети не попали в приют, конечно, это сложно, и до сих пор психологи работают с этой семьей. В принципе это то, чем мы занимаемся – комплексные решения для конкретной семьи.

Есть и другие случаи, когда родители алко-, наркозависимые, это всегда проблема, потому что у нас услуг по реабилитации таких людей, как правило, нет. Это либо дорогие и с недоказанной эффективностью услуги, либо сервисы, предоставляемые разными религиозными организациями, и часто их побаиваются. Мы не можем оплачивать услуги по реабилитации таких родителей, и стараемся работать с теми семьями, где еще не дошло до такого социального дна. Мы предоставляем услуги психологической помощи, психотерапии, если она нужна в случаях внутрисемейных конфликтов.

Второе направление – развитие семейных форм воспитания. Если мы не сохранили ребенка в биологической семье, то мы стараемся найти ему приемную семью. Для этого у нас в Броварах есть так называемая «детская деревня» — сообщество приемных семей и детских домов семейного типа. Домики, где проживают эти семьи, находятся на одной территории – это уже на классическая модель СОС, но еще не интегрированная и неидеальная, потому что семья должна жить в сообществе. Поэтому одна из наших стратегических задач – максимальная их интеграция, но при обязательном социальном сопровождении этих семьей. Ведь приемные дети – сложные, они пережили неоднократные травмы, потерю родной семьи, насилие в интернатах, дети с педагогической запущенностью, как это называют. До войны у нас были интегрированные семьи в Луганске, которые воспитывали приемных детей на базе своего дома. И когда началась война, мы предложили им эвакуацию, несколько семей выехало – те, кому было к кому уехать, а три семьи остались там. Мы не особенно это афишируем, но в Луганске продолжают работать наши сотрудники, по защите прав детей. Наша задача – помочь этим семьям и детям.

Третье направление нашей деятельности – с началом войны мы работаем с переселенцами. Их нужды очень близки к нуждам семей в сложных жизненных обстоятельствах, и эта работа соответствует нашей идеологии. Мы работаем и в Киеве, в Киевской и Луганской областях, у нас есть мобильные группы, которые выезжают в серую зону. До конца года мы точно сохраним эту деятельность.

— Читайте также: Одна секунда в день, или Как война отражается на детях

По многим оценкам большинство сирот в Украине – социальные, при живых-здоровых родителях. Так ли это, что вы видите по вашей практике? Какая динамика ситуации?

Почему в Украине 105 тысяч детей находятся в интернатах, и у 90% из них есть родители, обычно понять очень сложно. И ситуация только ухудшается. Наша система парализована и постоянно расписывается в своей несостоятельности позаботиться о детях и семьях. Если хочешь помочь ребенку – помоги его семье, и это не расхожая фраза, ведь интернатские дети, какой бы ни был плохой родитель, всегда говорят: «Я хочу к своей маме. Когда она трезвая, знаете, какая она хорошая. Она делает такие пельмени!». Буквально на прошлой неделе у нас была ситуация: девочка находится в патронатной семье, родителей пытаются лишить родительских прав, но она все равно говорит – моя мама делает все в сто раз лучше, чем патронатная.

В некоторых ситуациях интернат является единственной доступной помощью семье, когда сотрудники интерната берут списки малообеспеченных семей и предлагают родителям отдать туда ребенка – там пятиразовое питание, рисование и вышивание икон бисером для спонсоров. Родители, в силу недостаточного образования, непонимания собственных прав и потребностей ребенка, соглашаются на это. В законе прописано, что если ребенок полгода находится в интернате, и родители не наведываются, включается автоматическая процедура лишения родительских прав, ребенок получает статус сироты и подлежит усыновлению или его можно устроить в приемную семью. С началом войны ситуация такая: суды практически не работают, в службах по делам детей людей очень мало, в центрах социальных служб сотрудников сократили, и некому реально изучать, почему ребенок оказался в интернате, какова ситуация в его семье. Получается, что ребенок «зависает» в интернате на два-три года, статуса у него нет – он числится как ребенок с родителями, и усыновить его нельзя. Интернаты отлично умеют манипулировать законами, и всегда на шаг впереди любых инноваций в сфере прав детей. Поэтому количество детей в интернатах сейчас увеличилось.

Какова статистика социального сиротства в Украине?

Ежегодно в Украине сиротами становится от 8 до 12 тыс. детей. До начала войны 5% становились сиротами из-за смерти родителей. То есть около 90% детей становятся сиротами из-за лишений родителей родительских прав. На сегодня в Украине около 73 тыс. детей сирот и лишенных родительской опеки (не учтены дети АРК и неконтролируемой территории Донецкой и Луганской областей, а это еще около 20 тыс. детей). При этом 90% детей-сирот проживают в семейных формах воспитания – под опекой, в приемных семьях и детских домах семейного типа.

Однако в интернатах находится 105 тыс.детей, только восемь тысяч детей – это сироты, у остальных детей есть мамы и папы. До 40% детей находятся в интернатах более трех лет, родители за это время свои проблемы не решили, часто сложные обстоятельства еще больше обострились. Этих родителей крайне сложно реабилитировать, и лишение их родительских прав дало бы возможность найти для детей приемных родителей.  Есть случаи, когда у ребенка, который и семь лет провел в интернате, родители не лишены родительских прав. Если ребенок находится в интернате, не получает статус и зарегистрирован в каком-нибудь небольшом городе, то органом опеки является мэр этого города и он должен изучать этот вопрос. Но этим системно не занимаются, хотя законодательно все процедуры прописаны. По сути, сейчас решение таких вопросов происходит в ручном режиме, чем мы и занимаемся в каждом конкретном случае.

Есть еще одна большая проблема – никто достоверно не знает, сколько детей стали сиротами в результате войны. Официальная информация, которая идет от уполномоченного по правам детей, от Минсоцполитики, не совпадает с данными специалистов, которые работают в серой зоне, — у них количество больше. Я это понимаю, потому что во время эвакуации у нас были случаи гибели детей и взрослых, но не работали судмедэксперты, и просто некому выдавать заключения о смерти. Эти смерти вообще не учтены, поэтому масштаб проблемы можно только предполагать. Но вот факт – количество отказов от новорожденных детей возрастает, при этом никто эту информацию не озвучивает. Хотя есть качественные алгоритмы предотвращения этого явления, с участием центров матери и ребенка, роддомов, социальных служб и организаций, но почему-то эти алгоритмы не работают. Не секрет, что повышается количество подростковых беременностей, и не только в серой зоне.

В теме социального неблагополучия есть такой феномен. Если явление, к примеру, появляется на территории Донецкой и Луганской областей, то со временем распространяется, идет процесс ползучей экспансии на территорию всей Украины. Мы это видим, например, в Киеве и других крупных городах и областях – увеличивается количество отказов, детей в интернатах, маргинальных семей. На мой взгляд, нам предстоит большая волна социального сиротства. Этот термин в Европе не используется – они не понимают, как при наличии родителей, социальных служб, неправительственных организаций ребенок может находиться в интернате.

В нашей работе есть термин «сложные жизненные обстоятельства», мы это называем «семья СЖО». В 2012 году был принят закон о внедрении социальных работников нового типа – не контролеров, а хелперов, помощников для семей, которые находятся в кризисе. Общественные организации инвестировали достаточно ресурсов, обучили этих специалистов. В то время в базе минсоцполитики таких «семей СЖО» было 350 тысяч, а это в среднем – 500 тысяч детей. На сегодняшний день количество таких семей на учете резко сократилось, так как в 2014 году этих социальных работников значительно сократили, и объем работы оставшихся только увеличивается, люди выгорают и иногда формально относятся к своей работе. Но по факту «семей СЖО» сейчас не менее 500 тысяч, а может и больше, а это значит, что не меньше 750 тысяч детей находятся в зоне риска.

Когда-то мы гордились, что победили явление «детей улиц», но, боюсь, оно возродится. По дороге в командировку я дважды встретила мальчика у придорожной заправки, у него мама не работает, и он вышел на заправку и просит, чтобы его покормили. Но на мое предложение купить ему еды он попросил денег – и мне вспоминаются дети 1990-х в метро, на теплотрассах крупных городов, которые в большинстве своем были наркозависимыми. Те дети почти все умерли, но теперь мы имеем поколение детей, травмированных войной, отсутствием понимания ценности семьи, прав ребенка, отсутствием социальной политики как таковой. Более того, дети предоставлены сами себе и вынуждены гораздо раньше срока становиться взрослыми. При одной из первых эвакуаций мам с детьми, из Славянска, была одна женщина, которая неделю не ела, и ее шестилетний ребенок просил для нее еду, кормил ее. Меняются роли – мама стала ребенком, а ее родителем стал ребенок. Это было повальное явление – инфантилизм мамы, а ее маленький ребенок взваливает на себя весь груз ответственности, становится взрослым. У этих детей взгляд старичков. И это проявляется не только на войне, но и когда семья идет на дно.

Вот реальный кейс. Жила семья с детьми, разного возраста. Мама внезапно заболевает и быстро умирает. Детям – три, семь и 14 лет, все они потом пошли, как по этапу, по разным учреждениям. Папа начинает пить. В день похорон всех детей повезли на кладбище, там взрослые напились и семилетнюю девочку забыли. Она ночевала на кладбище, ела конфеты с могил. Через несколько дней ее нашел сторож, вызвал милицию, ее забрали в приют. Потом эту девочку поместили в интернат, где ее насиловали старшие дети. Она перешла в ПТУ для детей-сирот, это самые кошмарные места с душами, забитыми досками, и розетками, которыми нельзя пользоваться. В таком общежитии она жила, и там забеременела в 14 лет. Она поняла о беременности уже на четвертом месяце, и ее мастерица предложила делать аборт, но на таком сроке возможно только искусственное прерывание беременности. При условии, что эта девочка напишет расписку, но она отказывалась, хотела оставить ребенка. Ей пригрозили выгнать из общежития. Словом, она родила этого ребенка, и в тот момент поняла, что не может ничего ему дать. Поймите, что переживает эта девочка. Те, кто оставляет детей на улице, как правило, находятся в состоянии острейшего стресса. Если бы ей предложили помощь, место, где можно пожить, научиться, как быть мамой, она бы никогда не бросила этого ребенка. Для таких женщин найти мотивацию, ухватиться за что-то – мощнейший стержень.

— Читайте также: Путь принятия ребенка: Как не загнать себя в ненависть к материнству

Каковы причины, по вашему мнению, такого большого процента социальных сирот? Что не так глобально в нашем обществе?

Общий диагноз ставить сложно, каждый случай индивидуален. Но всегда поражает отношение, безразличие людей, которые были в этот момент рядом. Как бы это грустно ни звучало, пословица «моя хата скраю» характеризует наш менталитет и отношение ко всему. Когда что-то происходит, мы очень возмущаемся, сразу клеймим виноватых, у нас тотальная зрада. Два года назад мама избила двухлетнюю дочь, она умерла, и я приехала в этот город изучать, что произошло. У нее остались еще две девочки – четыре года и 15 лет, их сейчас усыновили. Тогда социальный работник мне сказала, что вообще не знала о жестокости этой женщины, хотя старшая девочка, отличница, постоянно в школе говорила, что мама пьет. У младшей, погибшей девочки, в медицинской карточке был зафиксирован перелом ключицы, когда ей было четыре месяца. Медик сказала: ей объяснили, что ребенок катался на качеле и сломал ключицу. В четыре месяца? Синяки у ребенка мама объяснила падениями, и все. Соседи видели, что эта женщина пьет, но никуда не обращались – они же и сами все выпивают, да и ребенка могут ударить. Это порочный круг – все все видят, знают, но всем все равно. И когда происходит трагедия, все говорят: «Что мы можем сделать!» Нам стыдно позвонить, когда мы слышим крик ребенка в соседней квартире – нас же будут опрашивать, мы боимся ошибки, смотреть потом соседям в глаза.

А вот в Финляндии, с их концепцией частной собственности, у консьержа есть ключи от всех квартир в подъезде, и если что-то происходит, то он вызывает социальную службу или полицию, берет соседей и вскрывает дверь этой квартиры. Просто так человек или животное кричать не будут, значит, им нужна помощь.

Последняя трагедия в Кривом Роге – пропала девочка Амина, приемная дочь в семье Кудрявцевых, и есть подозрение, что они ее убили. Это ужасная трагедия, если версия подтвердится, но это не первый такой случай, когда в образцово-показательной семье случается насилие. Другое дело, как мы реагируем, когда такое происходит, какие усилия мы предпринимаем, чтобы предотвратить подобное. Мне кажется, наш диагноз – тотальное безразличие, а потом кто громче крикнет, что он все предвидел. И так во всем.

Как появилась идея о подключении бизнеса к профилактике сиротства?

Эту программу мы создавали в ответ на два развивающихся явления – помощь интернатам и наставничество. Под каждый День защиты детей или День Святого Николая все начинают вспоминать об этих детях, собирать вещи, канцелярские товары. Но делается это бездумно. Социальная работа – это индивидуальный подход к каждому ребенку. Если вы хотите помочь, нужно спросить у него, что ему нужно. И не каждый ребенок сразу это скажет. Например, девочка вам скажет сразу про телефон, а потом окажется, что ей нужны прокладки, что нет дезодорантов, и дети не знают, как ими пользоваться, и зубную щетку выдают раз в пять лет, и они не чистят зубы, потому что не понимают, зачем это надо. Особенно когда зубные щетки общие на всех. В понимании реальных нужд ребенка и смысл помощи становится другим.

Наставничество сейчас активно продвигается. Но наставничество – это волонтерство, а не вид социальной работы. В Германии и Австрии это лицензированный вид деятельности, волонтеры проходят обучение, их лицензируют, и они работают с семьями – могут помогать маме с коляской, делать уроки с ребенком, могут научить важным полезным навыкам. Нам до этого еще далеко, у нас вообще никакие виды помощи не лицензируются, в том числе и психологической. Наставничество хорошо работает с точки зрения мониторинга прав детей, но для этого волонтеры должны четко понимать, какие права детей существуют, где нарушения, какие маркеры этих нарушений, и что делать в таких случаях. Многие люди, особенно из бизнеса, понимают, что наставничество важно, но не все могут рассчитать свой ресурс. Это нужно делать постоянно, нельзя приехать раз в полгода и заявить о наставничестве, это не правильно.

Когда уполномоченный по правам детей сказал о том, что давайте же найдем 105 тысяч наставников для сирот, я была шокирована. Это отлично звучит, все очень воодушевились, в то время как я наблюдаю совсем другую реакцию на просьбы о помощи маме, которая сама воспитывает ребенка с инвалидностью и хочет пойти на работу, а не висеть у кого-то на шее. Она не может оставить ребенка, и что ей делать? Но мне говорят, что помогать такой маме неинтересно. А вот пойти в интернат, стать наставниками, рассказать этим детям о профориентации, чтобы они пришли к нам на завод работать – вот это дело!

Почему давать интернатам деньги – вредно?

Мы так воспитываем детей в интернатах, что они становятся профессиональными потребителями, иждивенцами. И когда приходит кто-то, кто хочет сделать добро, догнать и осчастливить, они начинают манипулировать, просить айфон или кроссовки. Потом они придумывают разные истории, пугают наставников. И когда такие люди идут в интернат, их настигает разочарование, когда ребенок ими манипулирует, а потом рассказывает, что его избили, или она беременна и просит о помощи. А наставник не готов помогать, он же пришел делать добро, а эта какая-то взрослая проблема, совсем недетская. Наставник хотел обучать на инвестиционного юриста, а ребенок читать не умеет в девятом классе. Я сторонник того, чтобы помогать, но делать это прагматично и понимать свою реальную мотивацию. Если волонтер идет наставником, но реально хочет быть усыновителем – это отлично, для ребенка это лучше, но тогда его нужно готовить по-другому.

Меня приятно забавляют люди, которые хотят всех догнать и осчастливить, потому что я сразу вспоминаю, что чувствовала то же самое. Мой первый приезд в интернат был в 2007 году. Мне поручили заниматься организацией праздника на День Святого Николая. Я захожу в детский дом, ко мне сразу подходит девочка и говорит: «Привет! Ты ко мне приехала? Ты мне найдешь родителя?». Девочка Саша, маленькая, черноволосая, у нее были проблемы с гормоном роста, но колоть было нельзя из-за порока сердца. Директор детдома спросила, нравлюсь ли я ей. А Саша говорит: «Ты что, не видишь? Она блондинка! А мне нужна брюнетка». Я пришла делать праздник, а получился проект «Сиротству — нет».

Мы потом с Сашей очень подружились, позже она лежала в больнице, я писала о ней в прессе и нарушала закон, потому что тогда нельзя было писать о детях. Много людей тогда откликнулось, но боялись из-за диагноза. Со временем Сашу усыновили американцы, у нее все хорошо, и слава богу. Но вопрос «Ты мне найдешь родителя?» сразу отрезвляет, ты понимаешь главное. Нам кажется, что мы все понимаем. Но мы не знаем, как устроены интернаты изнутри, какова там иерархия. Тем не менее совсем маленькие дети знают, как выдавить слезу, другие дети, которым нет и шести лет, могут по три часа сидеть на стульчиках, не шевелясь, потому что им сказали это делать. С точки зрения прав детей, это глобальное нарушение.

Когда говоришь волонтерам, что они делают медвежью услугу детям в интернате, они возмущаются и говорят, какие прекрасные сапоги привезли. Но через неделю дети пойдут на рынок, продадут эти сапоги за три копейки, купят себе сахара и будут его грызть, в лучшем случае. В худшем случае – купят водки или другой дряни. Они не знают цены вещам. Если бы эти сапоги дали детям в многодетной семье, то эффект был бы гораздо лучше. Чем дольше мы помогаем детям в интернатах, тем дольше будет существовать система. Есть интернаты, которые являются градообразующими предприятиями, там работают сотрудники с окружающих сел, целые династии и семьи. Это не профессионалы, а просто люди, которые зарабатывают на детях. Мы говорим, что интересы детей превыше всего, но это не так.

Те, кто едет в интернат и думает, что поможет всем детям, и все будут счастливы, ошибаются. Дети не будут играть этими игрушками, они для отчетности. Помню, как мне в интернате открывали шкафы-купе и показывали белье, сложенное стопками. А между тем детей выдают усыновителям голыми, даже трусов не дают. К такой реальности никто не готовит.

Часто есть дети с косоглазием, плоскостопием, «заячьей губой» или «волчьей пастью». В определенном возрасте это можно прооперировать и исправить, и по закону Украины сироты имеют право на бесплатные медицинские услуги. Но в нашей стране это нереально, и часто эти дети не имеют статус сироты. Найти деньги на операцию можно, но сопровождать ребенка в больницу реально некому. Сопровождать ребенка должен персонал интерната, но они не хотят, если это длительная подготовка к операции и надо оставлять свои дела и семью.

Как вы говорите с дочерью о своей работе? Приобщаете ее как-то?

Я рассказывала дома о своей работе, и если муж говорил, что мы всех должны усыновить, то дочь была категорически против, ревновала и настаивала, что мы – только ее, она не отдаст нас никому. Потом мы ездили вместе в детские дома, приюты, но не потому, что я хотела ей показать это, как экзотику, а хотела больше проводить время вместе – я ведь постоянно в командировках. Она анализировала, что происходит, отмечала, что в интернатах красивее, чем у нее в школе, смирилась и даже предлагала взять кого-то к нам в семью.

А теперь она нашла нишу, в которой может быть полезна, и является волонтером лагеря «Лесная застава» для детей-переселенцев. Моей дочери 14 лет, она прошла тренинги по медиации, конфликтологии и работает инструктором. В лагерь приезжают дети, эвакуированные из серой зоны, из интернатов. Для нее это важно, она говорит, что научилась выключать внутреннюю конкуренцию в общении с девочками-подростками. Иногда она может в общем рассказать о ситуациях со сложными детьми, но детально не обсуждает, говорит, что это неэтично.

Я люблю общаться с детьми, мне кажется, в них очень много мудрости. Все-таки я верю, что дальше должно быть лучше, но хорошее растет медленно. Не нужно тепличных условий, да они и невозможны в нашей стране. Я всегда рассказывала дочери, например, почему отказываются от детей, мне важно, чтобы у нее не было осуждения, что вот они плохие, а мы хорошие. Она должна понимать – никто не застрахован от того, что ребенок теряет семью или семья ребенка. Мне важно, чтобы она понимала, какие могут быть последствия поступков, к чему, например, может привести ранняя беременность или почему лучше не пить, если ты несовершеннолетний.

Может, это наивная мечта, но я надеюсь, что мы доживем до того времени, когда интернат станет чем-то экстренным, крайним вариантом. Пока это нереально.

Беседовала Галина Ковальчук. Фото: из личного архива Дарьи Касьяновой

— Читайте также: Чужих детей не бывает: Мифы об усыновлении в Украине